Аластор сглатывает слишком много крови; его почти выворачивает наизнанку, железный привкус на языке заставляет поморщиться, но он продолжает держать палочку наготове побелевшими от усердия пальцами, и всматривается в тёмный коридор полуразрушенного уже дома, пытаясь уловить гудящей головой и, по всей видимости, на половину отказавшим слухом хоть какое-то движение впереди. Он сплёвывает кровь, вновь скопившуюся в горле, и осторожно пробирается вперёд, когда поисковое заклинание возвращается без вестей, но палочку не опускает - бдительность он сегодня больше не потеряет.
Чем ближе выход, тем сильнее ноет тело - пронзительной болью отдают сломанные рёбра, норовящие пробить какой-нибудь ближайший орган, левая рука непослушной верёвкой свисает по телу, потому что в плечо попали заклятьем, глаза и рот застилает кровь, но Аластор не собирается падать прямо в логове врага, ожидая, когда к убитым и поверженным им пожирателям присоединится подмога. Он хочет выбраться как можно скорее, прекрасно осознавая свои шансы на борьбу даже с хиленьким дилетантом - никакие. Он по стене буквально идёт, выходит из дома и спешит, хромая - боль в колене отвратительная - к границе антиаппарационных чар, наложенных им же, чтобы добить себя этим окончательно, но вызывать патронуса на подмогу уже некогда; может не дождаться.
Муди аппарирует прямо к порогу больницы святого Мунго и всё, что успевает, это злобным взглядом окатить ошалевшую от такого визитёра привет-ведьму - добрый вечер, у вас гости.

Он знает, что его пичкают как можно большим количеством зелий, чтобы не проснулся, не встал с кровати раньше положенного, чтобы отлежался и не дал швам разойтись, а костям проткнуть всё-таки почки или лёгкие, но Муди всё равно просыпается. С гудящей головой, накатывающей болью по всему телу, судорожно вздыхает и не может полной грудью этого сделать, потому что повязки на груди слишком плотные; он выругивается негромко и приподнимается, чтобы палату осмотреть. В темноте почти не ориентируется сначала, одно понимает - он здесь в одиночестве; какая честь, неужели нужно было дослужиться до командора, чтобы начать попадать в одиночные палаты, а не за компанию с другими не самыми везучими аврорами?
Аластор пытается встать, но получается не с первого раза; он всё же отталкивается свободной рукой от койки и привстаёт, мгновенно головокружение и тошноту ощутив - когда это он головой приложиться успел? Сидя на постели, пытается прийти в себя, головой встряхивает, дурные позывы желудка игнорируя, но едва ли успевает хотя бы одну ногу опустить на пол, как в палату врывается по меньшей мере целый взвод колдомедиков, они спешат уложить его тут же, но встречаются с громкой тирадой из изощрённых матов и громогласным "не трогайте меня".
Его боятся - он прекрасно это знает и пользуется бессовестно, чтобы своё получить; в святом Мунго его лечить не все хотят, потому что бедолагам после такого отпуск нужен, а желательно обливэйт. Муди - пациент откровенно паршивый, он не даёт себя долечить, не принимает назначенные лекарства в срок и требует слишком много обезболивающего, но сегодня он рвёт даже свои рекорды - никогда ещё не стремился покинуть госпиталь после нескольких часов попадания с такими ранениями.
Он головой прекрасно понимает, что едва ли живым выбрался из засады, в которую попал, но признавать этого не хочет, - у него свой план действий, своё чётко отработанное расписание, в которое отлежаться в Мунго никак не вписывается. У Муди, наверно, поехала крыша - так многие за спиной у него говорят, но сейчас это видно слишком ярко, он себя беречь совершенно перестал. Иначе суицидальные порывы в одиночку с врагом сражаться объяснить сложно; его за это никто по головке не погладит, он знает, но в Ордене запросто можно сказать, что невинную находку проверял и вообще к чёрту идите, выбрался же, ну а Руфусу... Руфус лишних вопросов задавать давно перестал, а учитывая последние события - всё молча и так поймёт.
Убийства двух министров и нападение вскоре на действующего почву из-под ног выбивают у всей магической Британии, но Аластор это всё ещё и лично воспринимает. Он с каждым из убитых общался близко, он их знал хорошо и прямо перед убийством выпивал, обсуждая грядущие изменения и поздравляя Милли с победой; он всегда был близок с той, которой выжить удалось, хоть и общаться они прекратили так давно, что и посчитать не выйдет. У Аластора ориентиры сбиваются, он всё слишком близко к сердцу воспринимает - это личное уже, далеко не ради мира во всём мире. Он хочет найти убийцу, хочет преподать урок тем, кто Юджинию пытался убить, хочет как следует отработать то, что должен, но в итоге сам на пороге смерти чуть не оказывается.
Останавливает ли его этого?
Вовсе нет.

Колдомедикам едва ли удаётся убедить Муди в том, что ему придётся переждать до утра - раны кровоточат, в глазах двоится, зелья ещё не подействовали. Тяжёлой артиллерией в палату входит Скримджер, вздыхает тяжело и в кресло рядом с койкой приземляется, смотрит прямо и молчаливый вопрос "что в этот раз?" Муди стойко игнорирует, предпочитая возмущаться на то, что не подписывался отсиживаться в больнице - с ним всё нормально, он не ребёнок, уберите руки, в конце концов, повязки ещё не настолько грязные. Руфус пытается быть убедительным, говорит умно, а потом не очень, даже угрозы в ход пускает, но Муди отмахивается от друга, как от назойливой мухи: его слова что горох об стену, в голове Аластора приживаться не собираются. Он пробудет здесь до утра и ни минутой больше - у него много дел, он в отпуске не нуждается.
Руфус выходит из палаты не рассерженным, не удивленным, просто никаким - он знает, что если Аластор себе в голову что-то вбил, его в этом не переубедить. Он берёт с него обещание остаться до утра и принять все рекомендации колдомедиков, на что Муди неохотно соглашается и укладывается поудобнее, требуя у девочки, снующей рядом с ним, принести что-нибудь поесть.
[float=right][/float]Ему всё надоедает примерно через час - он за это время в своей голове успевает множество вариантов почти проваленной операции перебрать, а ещё ему нужно Ордену сообщить о том, где оказалась новая ставка и где Муди хорошенько подчистил ряды пожирателей, потому, оказавшись один, отправляет патронус Боунсу, детали сокращая и требуя отправить туда самую организованную группу на ещё одну разведку и поиск существенных улик, сам же обещает уже завтра в штабе появиться и подробнее всё рассказать. Он доедает свой йогурт и пытается уснуть, но лишь может нервно ворочаться, а заслышав в коридоре слишком много голосов - как кстати прямо рядом с его палатой - встаёт всё же с койки, в этот раз легче и без воротящего головокружения, и выходит из палаты, сталкиваясь сразу с целой, мать её, армией.
— Вы не должны вставать, - к нему уже мчится колдомедик, но Муди закатывает глаза, опираясь здоровой рукой о косяк двери и переводит взгляд на обернувшуюся женщину, которую он и так со спины узнать успел, только в коридоре оказавшись. Муди скрежещет зубами недовольно тут же, злобой наполняется через край - Руфус решил, что тяжёлая артиллерия в данном случае поможет, да только Аластор как раз из тех, кто может послать нахер и министра без лишнего зазрения совести. В конце концов, они это уже и так сделали.
- А Вы с каких пор отдаёте распоряжения о лечении авроров, госпожа министр? - хмыкает Муди, делая шаг вперёд. Ему абсолютно всё равно, что Юджиния себе в голове надумала - он слушать её не намерен, ровно как и она его. С места командор не двигается, в палату возвращаться не собираясь, когда за него решают, как, где и сколько ему оставаться, он в стороне оставаться не собирается. На её вопрос глаза закатывает и поджимает губы. - Сержант Финнеас, если посмеете не дать мне уйти, о карьере в Аврорате можете забыть, - превышение полномочий прямо перед министром и доброй половиной Мунго - это как раз в духе Муди, да только он знает, что ему за это ничего не будет. - Я не собираюсь здесь больше задерживаться, мисс Дженкинс, - ему теперь на любые обещания совершенно плевать, потому что Руфус свои тоже нарушил.

Муди делает ещё шаг вперёд и к нему тут же рвётся по меньшей мере половина присутствующих - Финнеаса он таким взглядом обдаёт, что тот поспешно шаг назад делает, а на колдомедиков же шипит недовольно проклятиями, но когда он пошатывается, не имея возможности на месте удержаться от резко подкатившей слабости, его тут же под руки хватают. Аластор злится пуще прежнего, он с громогласным "я в порядке" их руки сбрасывает и опирается о дверь, с духом собираясь, но перед глазами фейерверки пробегают, а с повязки на теле уже кровь капает на пол - он перестарался в геройстве своём.
[float=left][/float]Собирается с духом, чтобы не потерять сознание действительно - такой радости он министру не доставит, и поднимает на неё взгляд совершенно не добрый; разве этот человек сегодня чуть ли жизнь богу не отдал из-за того, что она чуть ли не погибла?
- Стерва, - выдаёт он недовольно, всё же помощь колдомедиков принимая, и разворачивается, проходя обратно в палату. Ему помогают улечься на койку, меняют повязку и пичкают новым зельем - он в ответ требует обезболивающее, но те качают головой в ответ, мол, принял и так много. Аластор глаза закатывает и на подушку откидывается, пока с ним все процедуры необходимые выполняют, а потом глаза с потолка уводит и вновь видит перед собой Юджинию - он что, сегодня за бесплатное представление?
- Что ты тут делаешь, Дженкинс? - он морщится недовольно и взмахом руки колдомедика прогоняет. - Решила меня тут запереть? - рычит сквозь зубы, женщину огнём совершенно несправедливого гнева обдавая, - я уйду отсюда утром и это не обсуждается. Можешь возвращаться к своим делам, уверен, у тебя их сейчас немало.

Бюро всегда кишело людьми. Не так как на других этажах Министерства, но Роули хватало и того, что кто-то вечно шныряет мимо двери его кабинета, хлопает дверью, заглядывает задать глупый вопрос. Где-то в конце коридора группа ликвидации проверяла затворы камер для содержания вервольфов в фазе. Стандартная программа каждого полнолуния. Ещё пару лет назад он сам проделывал всё по регламенту, от проверки камер, до сборки снаряжения. Прекрасные времена. Ночи, леса и болота, погони. Удачи и промахи. Во всём этом была своя поэзия. Когда проходят годы. И старые твои друзья, как и ты сам, носят узор на теле, оставленный когтями зверей и ветвями деревьев. Но когда ты молод и неопытен, каждое твоё полнолуние превращается в повод для ночных кошмаров на весь следующий месяц.
За пару часов до рейда Роули, по традиции, оставшейся от предыдущих руководителей, проводил инструктаж. Весьма формальный для ребят из ликвидации, поскольку они и сами знали лучше, как им разделиться на группы, кто работает на загон, кто на отлов. Финн доверял ровно половине из них. Вторую половину переносил. Текучка кадров в их сфере дело привычное, как и в отлове опасных тварей. Поэтому всегда была пара, тройка человек, которых стоило бы оставить в Министерстве на бумажной работе, но они рвались в полевую службу. А раз они хотели испытать себя на прочность, но Роули им препятствовать в этом. худшее, что может с ними произойти, это укус с последующим обращением. Смерть предпочтительнее. По мнению самого Финна. Впрочем это совсем другая история.

Сегодня было настроение “тряхнуть стариной”, поэтому мужчина решил сам отправиться на ночную прогулку. Не с целью отлова, скорее понаблюдать за работой своих сотрудников. В компании старшего ликвидатора Эдвардаса Лима, по совместительству старинного приятеля Финна он направился на окраину небольшого городка в Хартфордшире. Следом на опушку парка аппарировала и группа ликвидации. Роули оглядел собравшихся, переглянулся с Эдвардасом, и сунув руки в карманы, прогулочным шагом направился вглубь лесопарка.
-Всем удачной охоты, господа, - бросил он через плечо с ухмылкой и прибавил шагу. Ликвидаторы ринулись врассыпную и растворились в темноте и тумане.
Пройдя метров двести они со старшим ликвидатором заняли позицию на пригорке и нарочито, с удовольствием, закурили. Оборотни раздражаются, когда ощущают присутствие людей. А значит не будут прятаться.
Проще прихлопнуть бегущего на тебя вервольфа, чем искать его лёжку всю ночь по колено в грязи. Такой позиции придерживался Финн, как собственно и “воспитанные” им головорезы.
Ночь была хороша, луна низкая, крупная, вокруг много тумана, но в свете луны видно движение сизых клубов.
Уже начало становиться зябко, от бездельного стояния, когда наконец кто-то нашёл оборотня. А это означало, что рейд заканчивается. В лучшем случае. И Финн было уже вздохнул и похлопал Лиму по плечу, как бы невзначай поздравляя с окончанием рейда. Когда кто-то в темноте и хрустальной тишине ночного леса крикнул “Инкарцеро”, а спустя несколько минут в воздух взвился столб сигнальных красных искр, указывающий местоположение колдующего и это означало, что нужно подкрепление. Роули принял решение наблюдать, однако когда мимо них с поджатым хвостом пронеслась махина, Финн резко переключился в осатанелый режим. Эти недоделки решили запороть такую отличную ночь!
-immobilis, - белая вспышка достигла движущуюся мишень и вервольф рухнул прямо на бегу.
Псина не собиралась нападать, она улепётывала от кого-то настолько быстро, что даже не заметила, что неподалёку от пути её следования на холмике отдыхают два мужчины. Значит кто-то спугнул оборотня, возможно причинил боль. Но не поймал и не убил. Это что за новости?
Наконец подоспели члены группы ликвидации. Роули сверкнул глазами.
-Псину убрать и поместить в камеру, - махнул он рукой и направился в сторону, где уже хлопотали другие работнички.
-Кто колдовал? - продолжал стальным голосом шеф.
-Я, мистер Роули, - отозвался молодой сотрудник Бюро, явно повстречавшийся с оборотнем лицом к лицу. О чём свидетельствовали его раны. Роули одарил его испепеляющим взглядом, но ничего осуждающего не сказал.
-В Мунго его! - парочка парней подхватили своего коллегу под руки и испарились в аппарации.
-А теперь найдите мне того, кто кричал заклинания на весь лес, - Торфинн не просил, он грубо намекал на то, что спугнувший оборотня сейчас должен выйти и принять свою участь. Голос был женский, а сегодня на задании женщин было не много. А вернее сказать одна.

Его жизнь - сплошные полосы; черная, белая, черная, блять, белая. Антонин порой не знает, куда смотреть, куда повернуть, потому что — куда бы ни шел, везде_всюду темнота, которая уже давно ему мысли в голове заменяет. Он комнату шагами меряет, кровь по паркету разносит, руками трясет, в немом смехе заходясь
                                                                           блять.

Петя никогда не была той, к кому ему вернуться хотелось. Долохову, если честно, сложно к кому-то привязаться — он не знает этой эмоции, лишь как пес, неприкаянный, скачет от забора к забору, завывает лишь под окном сестры, скулит всю ночь, не давая ей спать_жить. Антону бы совестливо прощения у Айви просить, но он каждый раз на те же грабли наступает, каждый раз разочаровывает сильнее, словно проверяет, насколько ее хватит, как скоро сломается / сломается ли. Хочется верить, что она с ним до конца, но что-то (наверное охладевшее тело Пети) подсказывает, что в этот раз он грань переступает.

Антон останавливается, когда слышит тяжелые удары часов: три ночи. Зою он уже давно доставляет в местную больницу, не удосуживается досидеть до прихода врачу, потому что его тошнит, ему мерзко, он впервые за гребанные двадцать лет осознанной жизни вслух признаться хочет — я долбоеб.
Долохов садится, пальцы друг о друга растирает, кровь жены под кожу втирая
                                                                           будь там, будь там всегда.

Она лежит с открытыми глазами, ему хочется ей их закрыть, но Антонин не решается к ней прикоснуться. В ушах все еще отдается ее истеричный крик, на визг похожий, перекошенное лицо перед глазами то и дело скачет. Он не виноват, он не знал, что так получится; она сама довела, сама. Но сколько бы раз Антон ни повторил это, сколько бы раз ни пытался вслух произнести, верить не получается. У него рубашка испачкана кровью, у него теперь в памяти момент, когда Петя в судороге бьется, когда последними словами его проклинает. Долохов глаза жмурит, нервно пальцами щелкает, пытаясь ритм секундной стрелки поймать, от одного до десяти досчитать и обратно. Ладонями по лицу трет, кричит среди гостиной, горло дерет, чтобы успокоиться, чтобы подумать.

А Петя все лежит.
А Петя не смеет двигаться.

Она была идеальной женой: не спрашивала, не просила, не ожидала. У Антона всегда была свобода передвижения, свобода чертового выбора. Он ее оставлял в поместье, навещал раз в несколько недель, позволял ей творить все, что душе угодно. Но вместо того, чтобы завести любовников и сифилис в тайне от него лечить, Петя занималась живописью. Их дом походит на галерею, на стенах которой картины, картины, картины. Антон может пройтись по коридору и отследить, как менялось психическое здоровье жены; сначала зелень, пейзажи, потом портреты, следом за ними абстракции. К концу оставались лишь хищные, злые изображения, которые Долохов оценивал чуть больше, чем остальные.

— А это кто? — спрашивает_вал он каждый раз, когда Петя заканчивала рисовать.
— Это ты, — ответ был всегда одинаков, и Антон этому радовался (жена о нем думает, потому что он такой ахуенный). Теперь он смотрит на одну из последних картин, замечает в изображении мерзость, понимает, что она его монстром рисует. Долохов ближе подходит, осознает, что у монстра светлые волосы, что у него руки тонкие, женские. Антон глаза снова с дикой болью жмурит: не его она рисовала, не о нем думала, когда последние штрихи дописывала. Зою в изображенном монстре узнать несложно; Антонин на несколько шагов отходит, чтобы себя найти, чтобы понять, каким Петя его видела. За Цековой крылья черные колышутся, словно на ветру подрагивают, и Долохов перелив красных глаз замечает.

Он смотрит на жену с сожалением (кажется). Наверное, его нужно винить в произошедшем, ведь Петя с ума сходит, потому что Зоя оказывается рядом, снова с ним, снова на нем. Но Антон сразу правила объясняет, никогда не скрывает ни своих увлечений, ни того факта, что спит он с теми, с кем хочет, а с Петей — не хочет. Он когда под венец ее ведет, повторяет, что связалась она не с тем, что не получится у них ни наследника, ни счастливой сказки. Она должна была — д о л ж н а б ы л а — найти кого-то на стороне, не замыкаться в замке, не запираться на засовы, а за саму себя отвечать.

Долохов практически себя убеждает в ее вине, из гостиной выходит, чтобы филина свистом призвать. Он слишком взвинчен, чтобы решения принимать, у него голова идет кругом, а единственная идея — закопать жену на заднем дворе и сделать вид, что она уехала и пропала без вести. Антон не сможет в этот раз самостоятельно справиться: это не пожирательские шутки, это не задание Темного Лорда, это его блядский самоконтроль, которого нет.

«Ты мне нужна»
царапает на бумаге, привязывает к лапе птицы, выбрасывая ее из окна.

У него перед глазами вспышки появляются, когда Долохов в ванную заходит, когда кровь с рук смывает. Он гадает, как много на его руках крови жены и как много крови Цековой. Когда Антон осознал, что натворил, когда Петя задыхалась на полу, Зоя не додумалась с глаз его убраться.

Петя кричала о ребенке, в агонии заходясь, а Зоя смеялась, наслаждаясь бессилием, с которым Антонин столкнулся. У него рука поднялась на жену, на ту, кого ему доверили, на ту, с кем выходить в свет нужно.

Долохов хлебает виски с горла, кривит, рычит, когда пытается воздуха в разодранное горло набрать. Ему хреново, ему адски хреново на пороге гостиной. Его тошнит в углу, домовик справляется с последствиями, когда Антон проходит дальше и взгляда с тела Пети не спускает.
Ему никогда не найти такую же: чтобы картины рисовала и не спрашивала_не требовала. Они в браке больше девяти лет без детей и без обещаний, и она, дурная, все терпела. Если бы высказывалась, если бы истерики закатывала, если бы не связывалась с аврорами. Антон вздыхает: ему «если бы» осточертело.

Он слышит скрип двери, знает, что Айви приближается, поэтому из гостиной выходит, закрывая за своей спиной тяжелые двери.
— Спасибо, что пришла, — она его младше, у нее вся жизнь впереди, но всем наплевать — Иванке, кажется, больше всех. У нее в руках бизнес, в голове идеи, и Антонин счастлив_рад за нее. Искренне. Он в ней видит ту, кем хотел бы видеть мать в детстве, наверное, поэтому, оказавшись в безвыходной ситуации, сначала с ней связывается. У Айви всегда все под контролем: Антон не понимает, как она умудряется, но факт остается фактом. Он идет по наклонной, руки в крови пачкает, сигареты скуривает пачками, просыпаясь в луже чего-то вонючего и скисшего, а она, принцесса рода Долоховых, в тайне от не знающих, подпольный бизнес выводит в прибыль.

— Айви, я не знаю, как это произошло, - врет, конечно, все он знает, помнит до ярчайших деталей, — я вернулся домой, и она… — он ловит взгляд сестры, бутылку на пол бросает, не обращая внимания, что та разливается на ковер. Иванка к пожирателям смерти не принадлежит, и Антонину удается хоть что-то от нее скрыть (или хотя бы утаить, чтобы в детали не посвятить ненароком). В дела Темного Лорда он отказывается ее вводить, дает шанс самой выбрать, а тут, кажется, впервые с последствиями своей неконтролируемости столкнуться позволяет.

— Вань, помоги мне, — шепчет, когда сестра в гостиную проходит, к двери жмется, как последний пес, который в угол оказывается загнан, — Вань, — ему должно быть стыдно, совестливо, но ни того, ни другого Антон не чувствует. Ему страшно ее разочаровать, ее задеть и потерять, поэтому он ее снова зовет в надежде, что она откликнется и разберется со всем.

Первая Авада Кедавра должна была запомниться странными ощущением, скорее всего — отвращением к самой себе, парочкой проклятий и, пожалуй, разочарованием, но Марлин не помнит ни первого, ни второго, ни третьего. Она убивает впервые в 1978 году, делает это инстинктивно, разозлившись в ответ на хорошо спланированную операцию пожирателей смерти.
Зеленый цвет МакКиннон ненавидит, но продолжает видеть каждый раз, когда оказывается в рейде. Противник не чурается жестокости, а она, Марлин, старается ранить, но не убить. Она считает, что не имеет права отнимать жизнь, потому что если вдруг из ее палочки выплеснется зеленый луч, то чем она лучше тех, против кого необходимо бороться? Марлин доказывает свою мысль несколько лет, активно вступает в дискуссии и ругается с Аластором в пух и прах вплоть до отвратительных слов, потому что «идите все к черту».
Она понимает, что неправа в марте 1978 года, когда на ее же глазах Эмма падает лицом вниз и не пытается перевернуться. Марлин застывает на поле боя: глаза щиплет от стекающего с виска пота, а из влажной ладони то и дело выскальзывает артефакт, но МакКиннон держит его крепко, перекидывая в левую руку. Она замирает на месте, задерживает дыхание, щурится и стирает рукавом пот с глаз, чтобы понять, что Роббинс все так же лежит и не двигается. Осознание неприятно касается разума, когда в нее попадает несколько атакующих пыточных заклинаний. Она падает на землю, но в отличие от подруги успевает перевернуться на бок прежде чем вдохнуть в истерике грязи.
В тот день Марлин встает спустя пару минут, нацеленная отомстить, но Эммы уже не видит: ее уносят в штаб, как потом она узнает. За это время МакКиннон убивает двоих пожирателей, первого накинув одного из них на штырь, торчащий из детских качелей, а во второго запускает зелёный луч. После этого она аппарирует в штаб, чтобы сосредоточиться на том, что на кушетке лежит ее подруга, лишенная возможности узнать, за что они все боролись, потому что кто-то просто решил, что имеет право отбирать жизни.
Марлин теряет способность вызывать патронуса к лету 1978. Она просто не может сосредоточиться на том, что раньше согревало душу, потому что ничего не имеет смысла, а всякие попытки перебороть пустоту и страх, заполонившие ее сознание, остаются пустыми. МакКиннон использует аваду практически каждый раз, когда выходит в рейд, и кивает Муди, который прикрывает ее своим контрзаклинанием.
Лишение жизни теперь кажется целью, которая с каждой потерей становится все четче и ярче.
Марлин, порой, боится, что растворяется в мести, забывает о том, ради чего они изначально вступили в Орден Феникса, но достаточно быстро собирается с мыслями перед настоящей опасностью.
К 1980 году она успевает разочароваться во всем: в себе, в людях, в будущем. Наверное, ей стоит перестать все проживать в одиночестве, но нагружать друзей своими проблемами кажется несправедливо. Кто-то идет дальше: женится, беременеет, пытается жить в варварские времена и сбегать от убийств и потерь в иллюзорный мир спокойствия, спрятанный за семью замками. МакКиннон же возвращается к себе в квартиру, закрывает дверь на пару заклинаний и открывает бутылку вина, которую не успевает допить, потому что сон побеждает ее быстрее.
Сегодня у нее очередное задание, и она идет вместе с ребятами к выходу из штаба. Марлин действует по привычке: аппарирует, проверяет местность, убирает порт-ключ во внутренний карман куртки и колдует вокруг себя дезиллюминационные чары. Следующие пару часов проходят в засаде, где она успевает обдумать всяческие варианты нападения как с их стороны, так и со стороны противника. Этого хватает, чтобы отвлечься от переживания после убийства двух министров парой неделями ранее.
МакКиннон считает, что подобная открытая агрессия — признак уверенности в себе, а вот это уже ее абсолютно не устраивает. К семи утра становится очевидно, что наводка на штаб пожирателей оказывается пустой, и один из орденовцев отправляется проверить дом, когда Марлин решает взять на себя улицу.
Она идет медленно, смотрит по сторонам, поддерживает рукой ладонь с артефактом, чтобы, если что, успеть среагировать на атаку. Марлин удается обойти всю дорогу от начала и до конца, когда при повороте обратно вдруг замечает приближающуюся к ней фигуру. МакКиннон не медлит и выстреливает Аваду сразу же, тут же прячась за углом пока не слышит характерный стук. 
Дыхание учащается, потому что Марлин знает, что пожиратели не такие глупые и могут устроить засаду с помощью иллюзий. Она выжидает несколько мгновений и выглядывает в сторону улицы, чтобы убедиться, что цель сражена и остается на месте. Первое время она всегда вспоминала Эмму, лежащую в грязи лицом вниз, но со временем и это воспоминание стерлось, очевидно дав возможность Марлин перестать сожалеть каждый раз, когда зеленый луч ударяет из кончика ее палочки.
Она медленным шагом возвращается к жертве, но не спешит опускаться на колени рядом — мало ли, возможно, это лишь обман, чтобы застать ее врасплох. Но МакКиннон заставляет удивиться не тишина, окружающая ее и тело, а то, что из-под капюшона теплой мантии видны пряди волос. Не то чтобы пожиратели не имели волос, нет, напротив, просто они всегда были скрыты маской.
Марлин хмурится, немного опускает артефакт, обходя убитого. Оказавшись рядом с лицом, она поджимает губы, замирает на месте и, кажется, задерживает дыхание, потому что ебтвоюмать.
Фрэнк находит ее спустя пару минут, когда Марлин уже на коленях сидит рядом с убитой, оказавшейся лишь обычной прохожей. Но на ее пальцах не видно крови, потому что непростительное заклинание не оставляет видимых следов.
https://i.imgur.com/rPgEEtt.gif https://i.imgur.com/Cw3N7tG.gif https://i.imgur.com/LuHc7bf.gif
Они договариваются оформить ее, как пострадавшую, но МакКиннон требует отправиться в морг вместе с телом.
— Я должна, — ее бьет истерика, но ситуация не дает возможности дать волю эмоциям, поэтому Марлин лишь ходит из стороны в сторону в ожидании, когда прибывшие авроры запротоколируют случившееся.
— Марлин, иди лучше домой, — она говорит, что собиралась на работу (правда парой часами позже), но решила прогуляться, когда заметила лежавшую на тротуаре женщину. Ей нельзя признаваться, что из ее палочки выпущен зеленый луч, как и нельзя поделиться истинной причиной своего переживания. Фрэнк это четко дает понять: Марлин должна ждать указаний. 
Но, кажется, впервые в жизни «должна» не соотносится с «может», поэтому МакКиннон требует разрешения сопровождать тело на опознании.
Они стоят в морге в Мунго уже двадцать минут. Ей не говорят — кто погибшая, но судя по шепоту Марлин осознает, что это не совсем незнакомый человека. Спустя пару минут она узнает в вошедшей в комнату девушке — Арлет, ту самую, которую покусал оборотень.
МакКиннон хмурится, делает шаг назад, потому что ее трясет от страха и от сожаления.
Она убила мать этой девушки, она убила женщину, решив, что черной теплой мантии, накинутой на голову достаточно, чтобы увидеть в прохожем пожирателя смерти.
Марлин делает несколько глубоких вдохов, пытаясь успокоиться: «дождись указаний» уже кажется не такой хорошей идеей. МакКиннон должна признаться, попросить прощения, помочь Примпернель… но разве слова как-то облегчат потерю?
— Арлет, я… извини меня, — срывается с губ, когда девушка возвращается к Аврорам и Марлин, стоявшей неподалеку от входа.
— Я… — она подбирает слова, когда один из парней вставляет:
— Она нашла вашу мать, — МакКиннон шумно выдыхает, потому что комок из лжи начинает спутываться, и это ее совсем не радует.
— Это твоя мать?

Луна просыпается и обнаруживает, что сегодня день будет не совсем обычным.

Ладно, начинается он вполне обыкновенно: таблетка, стакан воды, пометить в календаре, чтобы наверняка - первое время она забывает, потом психует, рыдает, заперевшись в барном чулане. Ей говорят: это нормально, ей говорят: к этому нужно привыкнуть. Ей много чего умного говорят, если быть честной - она слушает рассеянно, пытается вникнуть - первое время даже это получается плохо, потому что она все еще будто не в себе, все еще будто не до конца в мире существует. Ей говорят: первый шаг - это уже хорошо, и Луна кивает послушно, согласно - с чем тут спорить. И все равно забывает, все равно срывается, правда - реже, реже, реже.

И спустя пару месяцев обнаруживает вдруг с удивлением, что все это время ей становилось лучше.

Странное чувство: нет эйфории, нет перепадов, которые сопровождали ее последнее время. Появляется вдруг норма, проглядывают зародыши стабильности - она за них цепляется мертвой хваткой, обещает себе не отпускать больше никогда. Появляется вдруг норма: дни снова обретают способность делиться на плохие, хорошие, отвратительные, отличные; снова начинают выделятся из одной скомканной пучины бессвязных воспоминаний. Луна думает с досадой - может быть процесс шел бы быстрее, если бы она рассказать могла больше - маггловский врач взгляда с нее не сводит пристального, из под блестящего ободка очков, слушает неловкие выдумки о научном эксперименте, который не по плану пошел.

Маггловский врач говорит - здесь не скорость важна - Луна знает, что он прав, но ей все равно хочется поскорее покончить со всем этим, окончательно в прошлом оставить то, что она про себя окрещивает "нехорошим полугодием".

Отметка в календаре - потом в ванную (душ, зеркало, придирчиво, осторожно). Рутину Флеминг раньше презирала, теперь вокруг нее жизнь выстраивает, потому что важность осознает наконец. Рутину Флеминг в магическом мире создает заново: это почему-то оказывается проще, чем она ожидала. Почему-то палочка в руку в феврале, спустя почти месяц после ее возвращения, ложится так, будто никогда не покидала ладони хозяйки - может год бесконечных разговоров сказывается, может - ее последнее столкновение с магией, закончившееся не смертью, а спасением. Луна берет в руки палочку и начинает с малого, даже в этом малом тепло чувствуя знакомое, и только тогда ощущает, наконец, полностью, что вернулась домой.

Рутину создавать оказывается просто: покаянное письмо Флитвику с просьбой предоставить все же обещанную рекомендацию - Флеминг в Институт подается неуверенно, но понимает, что начинать с чего-то нужно; ни в одном другом месте в магическом мире себя не видит. Флеминг давние мечты не забывают: они истираются, они истерзаны, но остаются с ней, теперь - с надеждой смешиваются, на то, что возможно с нужным наставником, с нужным обучением - она и правда кому-то помочь сможет. Дни в Институте однообразные, она знает - что это только в первое время, к ней присматриваются, тестируют, это нормально, это хорошо. Дни однообразные, но сегодняшний будет не совсем обычным.

Она об этом думает с утра, когда кофе начальнику приносит; до обеда, когда кривые записи старшего коллеги пытается расшифровать; после, когда волшебной палочкой осторожно тычет в непонятный объект, притащенный кем-то с рунологии - да не смотри ты такими глазами, Флеминг, авроры все проверили, сказали, что опасности нет, говорят правда в душе не шарят, что он из себя представляет - ну ты потыкайся. Луна тыкается послушно, правда ничего путного из этого не выходит: скорее всего потому, что она не может никак перестать думать о сегодняшнем вечере.

Когда она возвращается в Англию, про Орден уже пишут газеты. Когда она возвращается в Англию, война уже гремит по всем углам: Луна губу кусает, Луна думает, долго, напряженно. Луна газетам не верит, какое там. Она за сестрой наблюдает - спрашивает, сперва осторожно, но когда Алиса отмахивается с каждым разом - все раздражительнее становится (ей говорят: эмоции - это нормально, они не всегда до экстрима доходят, не всегда точку кипения пересекает, но Флеминг все равно опасается). От Алисы не допросишься - она это спустя месяц четко и точно понимает. Но она помнит и синяки Доры, непонятно откуда взявшиеся царапины - та прикрывается авроратом, но Флеминг ее давно знает, слишком давно, чтобы на подобное купиться - она также краснела, когда на седьмом курсе доказать ей пыталась, что Ремуса к его девчонке не ревнует ни в коем случае.

"Дора, послушай, ты же знаешь, ты же видела: сейчас - могу; много могу; я ведь читала, не ври мне, вам помощь нужна" - иллюзий собственного превосходства Луна не строит, но и преуменьшать таланты не собирается: защита никогда не бывала лишней, а ей палочка в руку легко ложится, заклинания вспоминаются так, будто никуда и не уходили.

Она на часы смотрит нетерпеливо, нервно, считает минуты. Алиса уже в курсе - Луна ей сообщает вчера, в тот же день, когда сама дату и время своего первого собрания узнает. Сообщает запиской, в ответ получает громовещатель, который забывает (официально) открыть. Она на часы смотрит нетерпеливо, и когда те наконец бьют положенные шесть, подхватывая сумку с места практически срывается.

- - - - -

В штабе полно народа - почему-то больше, чем сама Луна ожидала. Рука от непреложного обета практически горит, хотя никакого видимого следа тот и не оставляет; она запястье разглядывает с любопытством, теряется в мыслях о том, как интересно было бы этот феномен изучить - но всего на пару секунд, потому что на нее вдруг внимание обращают. Флеминг ладонью в воздухе машет неловко, ловит подбадривающую улыбку подруги:

- Луна Флеминг, - думает: это они и так знать должны, наверное, но все равно (никогда не была так рада в какой-то комнате Алису не увидеть), - в боевых заклинаниях у меня особенного опыта нет, - если не считать - но это она считать не собирается, - но учусь я быстро, - добавляет торопливо, чувствует себя по-идиотски: еще скажи, что у тебя записка есть, - работаю в институте, изучаю в основном защитные заклинания - периодически взаимодействую с ребятам по вопросу защитных артефактов, так что если будет что-то нужно, - руками разводит: на этом ее представление в общем-то заканчивается. Она замолкает, чуть на задний план отходит, чуть смешивается с толпой. Разглядывает собравшихся с любопытством; знакомые лица вылавливает, пока наконец взгляд ее не останавливается на-

Дыхание перехватывает: она тут же глаза опускает, чтобы не столкнуться случайно. Удивляться, наверное, нечему, если бы Луна подумала о том, что сделать собирается, подумала о Сириусе, то два и два тут же сложила бы, тут же все поняла. Но она о Сириусе не думать старается - старалась последние полтора года: сразу же охватывают и стыд, и боль, и все те эмоции, слишком сильные, которых она так тщательно избегать пытается. Она глаза опускает и думает судорожно, слова подбирает: Флеминг - не та трусиха, которой тогда была (она надеется, надеется, что все это время не зря провела). Мысль о том, чтобы подойти к нему - невозможной кажется, но и не сделать этого она не может - нельзя. Ее побег из дома изнутри гложет - разочарование, которое она в глазах родителей читает, когда возвращается (пускай и смешанное с облегчением - ей от этого не лучше). Она пытается подобрать слова, но не может: как извиниться, за то, что тогда наговорила; как прощения попросить за то, что всю их жизнь будущую скомкала и выкинула как мусор ненужный? Наблюдает из-под ресниц опущенных, улавливает знакомые жесты, знакомую мимику (в груди почему-то все теплом разливается, Луна его от себя отогнать пытается - этого уже не будет никогда, это она сама уничтожила, теперь только объяснить бы, дать понять, потому что его взгляд, полный боли - перед глазами стоит; объяснить, что не его вина, что она от себя бежала, себя ненавидела).

Она едва момент не пропускает, когда люди расходится начинают, но успевает все же - с места срывается, оставляя рюкзак на стойке валяться: не до него сейчас, совершенно, не до чего, что к Сириусу отношения не имеет. У него шаги быстрые, резкие - она его в коридоре уже нагоняет, но себя останавливает, будто на невидимую стену натыкается, выстроенную из собственных ошибок, шаг замедляет, не решается за запястье схватить, хотя рука тянется было уже. Ограничивается простым:

- Сириус? - и продолжает бегло, чуть путано, когда он не реагирует, не обращая внимания на людей вокруг, - Сириус, я... можно с тобой поговорить, пожалуйста? Всего минуту, недолго, я обещаю, - просто дай мне объяснить, пожалуйста, мне очень нужно тебе все объяснить.

Когда Питер робко постукивает по двери, прерывая тишину и одиночество, воцарившееся в штабе десятью минутами ранее, Муди тяжело вздыхает и откладывает тарелку с ужином, в этот раз принесённым Лили, и негромко разрешает войти, тяжёлым взглядом уставившись в дверной проём. Он обосновался в штабе без зазрения совести, проводя здесь те ночи, когда не нужно работать, а сон требуется уже свыше положенного - перед другими орденовцами старается этого не показывать, оставаясь просто сумасшедшим и озабоченным работой в любое время Муди, но на деле всё ещё отказывается решать квартирный вопрос, потому что смысла в этом не видит.
- Что-то важное, Петтигрю? - на всякий случай уточняет, вторя дифирамбам желудка, но по лицу Питера понимает, что тот явно не о любовной драме поговорить зашёл. Кому вообще в здравом уме за таким к Муди обратиться захочется? - Ладно, садись, что у тебя?
Он инициативу Питера вступить в политическую гонку не очень-то и одобрял, но как шпиона в штабе Дженкинс видел - не самый приметный, но услужливый парниша ей как раз кстати будет. Аластор не уверен в его полезности в качестве будущего политика, но если благодаря нему они смогут узнать, что Юдж снова придёт в голову кого-то террористами назвать или ещё круче финт ушами сделать, они хотя бы успеют подготовиться к новому удару.
Муди Юджинии не доверял давно, да и вообще никому он не доверял, если уж совсем честным быть, но с январской стычки в Мунго неприязнь к женщине сошла на нет; она и появилась-то вовсе не потому, что Аластор действительно её испытывал, просто людям свойственно ошибаться. Он старался смотреть на неё по-новому, глазами без зашоренного лютыми установками сознания, но она всё ещё оставалась той, кто назвал Орден террористической группировкой, а значит, соратником быть не могла. Она всё ещё оставалась прямым конкурентом их кандидату - и стойко выдерживала все ходы, не собираясь опускать руки и сдаваться; Муди уважал в ней стойкость и желание всё исправить, не хотел быть с ней по разные стороны баррикад, только исправить уже ничего не мог, - но ещё не мог в стороне оставаться, когда её жизни что-то грозило.
Потому сбивчивый рассказ Питера сразу всерьёз воспринимает, сто и один вопрос уточняющий задаёт, не давая упустить ничего - каждая деталь может оказаться важной. Обвинение в управлении министром Империусом - серьёзное, тяжёлое, это преступление вдвойне, и у Муди кулаки рефлекторно от злости сжимаются. Он ненавидит, когда играют настолько без чести, когда на все правила кладут огромный драконий хвост и позволяют себе грязные методы, врываясь в чужое сознание. Он ненавидит трусов, использующих подлые трюки для своей победы, а потому обязан им не дать этого сделать. Это его работа - оберегать мирных граждан, попадающих под обстрел ничего не боящихся пожирателей, и даже если Юджиния не оказалась в одной с ним лодке, он не может просто записать в уме, что она находится под Империусом и использовать это в целях Ордена.

Аластор просит Питера об этом никому больше не распространяться - Непреложный обет не берёт, на словах обещанию поверив, и хвалит за находчивость и внимательность; подобная информация во время войны действительно оказывается очень важной. Но что с ней делать, когда такая ценность попадает в руки?
Муди отодвигает ужин - аппетит пропадает мгновенно, его давит куча мыслей, роем звенящих в голове. Он пытается переварить то, что услышал, но вопросов слишком много - кто это сделал, сколько она уже под империусом, какие цели преследует нападающий, что за задание она может прятать в голове? Измеряя в шагах расстояние комнаты, Муди раздумывает надо всем, что ему рассказал Питер, и цепляется за основное, что Петтигрю заставило задуматься - Юджиния не подозревает Рудольфуса в пособничестве Пожирателям и Тёмному Лорду. Совершенно не подозревает, по его словам, она в его невинности уверена и говорить об этом не намерена; и в вине Кассиуса Трэверса не сомневается, безоговорочной победой это считая, что у Муди тоже слишком много вопросов вызывает. Особенно сбежавшая Патриция и внезапная смерть Трэверса - всё слишком удачно складывается, в такие совпадения во время войны Аластор не верит, только сильнее всех подозревать начинает.
В размышлениях о полученной информации он проводит целый день, в штабе аврората занимаясь своими делами, но отвлечённо читает дела, которые могут чем-то помочь; он крутит в руках перо, задумчиво смотря в окно с выдуманным дождём за ним сегодня, и выстраивает в голове чёткий план действий, который не окажется фатальным и не приведёт к ещё большим потерям. Он знает, что по-хорошему с такими знаниями должен отправиться к Дамблдору, а после - к Руфусу, поговорить с личным охранником Юдж и попросить за ней понаблюдать, но он знает - попади эта информация случайно не в те руки, хуже станет в разы. Тогда одного лишь подозрения Питера, что с Юджинией "что-то не так" хватит на то, чтобы развернуть масштабную политику; это может отлично дискредитировать Рудольфуса, но если наводка окажется пустой, дискредитирует в первую очередь Юджинию. Если суметь разобраться в мотивах и подобраться к первоисточнику, можно узнать, кто и зачем заставил министра поверить в то, что Рудольфус не является пожирателем, но в нынешнее время признать подобное - подписать Дженкинс смертельный приговор.
Муди с грохотом закрывает папку с отчётами и заставляет стажёров переписывать каждый - никуда не годится, никаких деталей и упущенные важные моменты, это сыграет злую шутку с теми, кто на их разведданные будет опираться. Он разбивает в пух и прах сегодняшних детей, укладывая внутри бушующее беспокойство, и заглядывает к Руфусу, прежде чем всё же одним из последних выйти из штаба, направляясь к выходу из министерства.

Аластор аппарирует с негромким хлопком недалеко от дома Дженкинс - застывает в темноте и оглядывается, держа палочку наготове, в этом районе опасность может поджидать с любой стороны, а он нечаянно и хвост за собой принести может, слишком многим за свою недолгую жизнь насолить успел. Убедившись, что поблизости никого нет, а за собой он принёс лишь шуганную хлопком аппарации кошку, Муди прячет палочку в полах расстёгнутого пальто и проходит вперёд, внимательно оглядывается, про себя репетирует речь, а после застывает в тени у нужного подъезда, ожидая прихода важной гостьи.
[float=left][/float]Их с Честером шаги он слышит ещё издалека и от стены отрывается, с поднятыми вверх руками выходя на свет, тут же реагируя на Честера, пока тот не вышиб ему дух каким-нибудь боевым.
- Это я, Муди, - он приветственно кивает головой и осторожно тянется за палочкой, прекрасно понимая, что на слово МакФасти ему не поверит. - Экспекто патронум, - сурикат соскальзывает с кончика палочки и обегает круг вокруг Честера, а после запрыгивает на плечо к Юдж, прежде чем исчезнуть. Подтверждая свою личность, Аластор всё так же руки держит, палочку показывая, пока аврор напротив не удостоверится в том, что опасности нет, и не опустит свою. Она под хорошей охраной - убеждается Аластор, пряча палочку в пальто, и прокашливается под вопросительным взглядом МакФасти, в ответ приподнимая брови - а что, сюда приходить вообще всем запрещено? - Я пришёл поговорить с тобой, Юдж. Дело щепетильное, хотелось бы без свидетелей и у тебя дома, - он проводит рукой в сторону входной двери и всем видом показывает, что отказа не потерпит.
Пропускает Юджинию вперёд себя и проходит следом - одним взглядом даёт МакФасти понять, что сам с её защитой справится, потому и в квартиру Юдж первым входит, оставляя министра на пороге; он сначала осматривает всё с помощью магии, а после - лично, и только убедившись в безопасности, позволяет Дженкинс переступить порог.
- Минуту, - он накладывает заглушающие чары на дверь и окна, прежде чем снимает пальто и проходит за Дженкинс. - Забыл поздравить тебя с успешным перезакрытием дела Хартли. Даже аврорат не пришлось подключать, а? - Аластор падает на стул напротив Юджинии и не собирается тянуть дракона за яйца, она его и так, как облупленного, знает и уж точно светских разговоров не ждёт. - Жаль, что мы потеряли Трэверса так рано, я даже не успел его допросить, - опирается локтем о столешницу и заинтересованным взглядом смотрит на неё, собираясь подмечать любые несовпадения в поведении.

Первая Авада Кедавра должна была запомниться странными ощущением, скорее всего — отвращением к самой себе, парочкой проклятий и, пожалуй, разочарованием, но Марлин не помнит ни первого, ни второго, ни третьего. Она убивает впервые в 1978 году, делает это инстинктивно, разозлившись в ответ на хорошо спланированную операцию пожирателей смерти.
Зеленый цвет МакКиннон ненавидит, но продолжает видеть каждый раз, когда оказывается в рейде. Противник не чурается жестокости, а она, Марлин, старается ранить, но не убить. Она считает, что не имеет права отнимать жизнь, потому что если вдруг из ее палочки выплеснется зеленый луч, то чем она лучше тех, против кого необходимо бороться? Марлин доказывает свою мысль несколько лет, активно вступает в дискуссии и ругается с Аластором в пух и прах вплоть до отвратительных слов, потому что «идите все к черту».
Она понимает, что неправа в марте 1978 года, когда на ее же глазах Эмма падает лицом вниз и не пытается перевернуться. Марлин застывает на поле боя: глаза щиплет от стекающего с виска пота, а из влажной ладони то и дело выскальзывает артефакт, но МакКиннон держит его крепко, перекидывая в левую руку. Она замирает на месте, задерживает дыхание, щурится и стирает рукавом пот с глаз, чтобы понять, что Роббинс все так же лежит и не двигается. Осознание неприятно касается разума, когда в нее попадает несколько атакующих пыточных заклинаний. Она падает на землю, но в отличие от подруги успевает перевернуться на бок прежде чем вдохнуть в истерике грязи.
В тот день Марлин встает спустя пару минут, нацеленная отомстить, но Эммы уже не видит: ее уносят в штаб, как потом она узнает. За это время МакКиннон убивает двоих пожирателей, первого накинув одного из них на штырь, торчащий из детских качелей, а во второго запускает зелёный луч. После этого она аппарирует в штаб, чтобы сосредоточиться на том, что на кушетке лежит ее подруга, лишенная возможности узнать, за что они все боролись, потому что кто-то просто решил, что имеет право отбирать жизни.
Марлин теряет способность вызывать патронуса к лету 1978. Она просто не может сосредоточиться на том, что раньше согревало душу, потому что ничего не имеет смысла, а всякие попытки перебороть пустоту и страх, заполонившие ее сознание, остаются пустыми. МакКиннон использует аваду практически каждый раз, когда выходит в рейд, и кивает Муди, который прикрывает ее своим контрзаклинанием.
Лишение жизни теперь кажется целью, которая с каждой потерей становится все четче и ярче.
Марлин, порой, боится, что растворяется в мести, забывает о том, ради чего они изначально вступили в Орден Феникса, но достаточно быстро собирается с мыслями перед настоящей опасностью.
К 1980 году она успевает разочароваться во всем: в себе, в людях, в будущем. Наверное, ей стоит перестать все проживать в одиночестве, но нагружать друзей своими проблемами кажется несправедливо. Кто-то идет дальше: женится, беременеет, пытается жить в варварские времена и сбегать от убийств и потерь в иллюзорный мир спокойствия, спрятанный за семью замками. МакКиннон же возвращается к себе в квартиру, закрывает дверь на пару заклинаний и открывает бутылку вина, которую не успевает допить, потому что сон побеждает ее быстрее.
Сегодня у нее очередное задание, и она идет вместе с ребятами к выходу из штаба. Марлин действует по привычке: аппарирует, проверяет местность, убирает порт-ключ во внутренний карман куртки и колдует вокруг себя дезиллюминационные чары. Следующие пару часов проходят в засаде, где она успевает обдумать всяческие варианты нападения как с их стороны, так и со стороны противника. Этого хватает, чтобы отвлечься от переживания после убийства двух министров парой неделями ранее.
МакКиннон считает, что подобная открытая агрессия — признак уверенности в себе, а вот это уже ее абсолютно не устраивает. К семи утра становится очевидно, что наводка на штаб пожирателей оказывается пустой, и один из орденовцев отправляется проверить дом, когда Марлин решает взять на себя улицу.
Она идет медленно, смотрит по сторонам, поддерживает рукой ладонь с артефактом, чтобы, если что, успеть среагировать на атаку. Марлин удается обойти всю дорогу от начала и до конца, когда при повороте обратно вдруг замечает приближающуюся к ней фигуру. МакКиннон не медлит и выстреливает Аваду сразу же, тут же прячась за углом пока не слышит характерный стук. 
Дыхание учащается, потому что Марлин знает, что пожиратели не такие глупые и могут устроить засаду с помощью иллюзий. Она выжидает несколько мгновений и выглядывает в сторону улицы, чтобы убедиться, что цель сражена и остается на месте. Первое время она всегда вспоминала Эмму, лежащую в грязи лицом вниз, но со временем и это воспоминание стерлось, очевидно дав возможность Марлин перестать сожалеть каждый раз, когда зеленый луч ударяет из кончика ее палочки.
Она медленным шагом возвращается к жертве, но не спешит опускаться на колени рядом — мало ли, возможно, это лишь обман, чтобы застать ее врасплох. Но МакКиннон заставляет удивиться не тишина, окружающая ее и тело, а то, что из-под капюшона теплой мантии видны пряди волос. Не то чтобы пожиратели не имели волос, нет, напротив, просто они всегда были скрыты маской.
Марлин хмурится, немного опускает артефакт, обходя убитого. Оказавшись рядом с лицом, она поджимает губы, замирает на месте и, кажется, задерживает дыхание, потому что ебтвоюмать.
Фрэнк находит ее спустя пару минут, когда Марлин уже на коленях сидит рядом с убитой, оказавшейся лишь обычной прохожей. Но на ее пальцах не видно крови, потому что непростительное заклинание не оставляет видимых следов.
https://i.imgur.com/rPgEEtt.gif https://i.imgur.com/Cw3N7tG.gif https://i.imgur.com/LuHc7bf.gif
Они договариваются оформить ее, как пострадавшую, но МакКиннон требует отправиться в морг вместе с телом.
— Я должна, — ее бьет истерика, но ситуация не дает возможности дать волю эмоциям, поэтому Марлин лишь ходит из стороны в сторону в ожидании, когда прибывшие авроры запротоколируют случившееся.
— Марлин, иди лучше домой, — она говорит, что собиралась на работу (правда парой часами позже), но решила прогуляться, когда заметила лежавшую на тротуаре женщину. Ей нельзя признаваться, что из ее палочки выпущен зеленый луч, как и нельзя поделиться истинной причиной своего переживания. Фрэнк это четко дает понять: Марлин должна ждать указаний. 
Но, кажется, впервые в жизни «должна» не соотносится с «может», поэтому МакКиннон требует разрешения сопровождать тело на опознании.
Они стоят в морге в Мунго уже двадцать минут. Ей не говорят — кто погибшая, но судя по шепоту Марлин осознает, что это не совсем незнакомый человека. Спустя пару минут она узнает в вошедшей в комнату девушке — Арлет, ту самую, которую покусал оборотень.
МакКиннон хмурится, делает шаг назад, потому что ее трясет от страха и от сожаления.
Она убила мать этой девушки, она убила женщину, решив, что черной теплой мантии, накинутой на голову достаточно, чтобы увидеть в прохожем пожирателя смерти.
Марлин делает несколько глубоких вдохов, пытаясь успокоиться: «дождись указаний» уже кажется не такой хорошей идеей. МакКиннон должна признаться, попросить прощения, помочь Примпернель… но разве слова как-то облегчат потерю?
— Арлет, я… извини меня, — срывается с губ, когда девушка возвращается к Аврорам и Марлин, стоявшей неподалеку от входа.
— Я… — она подбирает слова, когда один из парней вставляет:
— Она нашла вашу мать, — МакКиннон шумно выдыхает, потому что комок из лжи начинает спутываться, и это ее совсем не радует.
— Это твоя мать?

[indent] Отец говорит – это важно. Отец стоит на своем, ставит ее перед фактом, а Эспен лишь закатывает глаза, но, все же, покорно соглашается, ведь, должно быть, это действительно важно, раз даже мама вернулась из своего затянувшегося визита к своим родителям во Францию. Она не думает о том для чего это все, нет, ей это, в действительности, безразлично. Способ вернуть ее в светскую жизнь? Ну, попробуйте, Эспен посмотрит. Ей это не интереснее, чем первая страница пророка, для нее вся эта пустая болтовня – пустяк, не более. Эспен нутром чувствует, что происходит в мире сейчас куда более важные вещи, чем какой-то там дружеский визит. Эспен поиграет в ваши игры, если хотите, но все это только лишь на один вечер. И только.

[indent] Эспен вернулась в Англию только несколько месяцев как, но не может избавиться от чувства, что вокруг нее ложь одна, и люди, что были ближе всех не более чем просто предатели. Отец говорил, что мама в кратковременной поездке, но сегодня Эспен увидела ее впервые со дня своего возвращения. Короткий визит? Не слишком. Сам отец постоянно куда-то пропадал, уезжал в свои “рабочие” поездки – так он их называл – и мог пропадать неделями, оставляя ее совсем одну в большом доме. Эван и вовсе дома не появлялся, предпочитая жить в своей квартире неподалеку от Косого переулка. И у Эспен было слишком много времени, чтобы думать; слишком много времени, чтобы надумывать. Эван явно избегал ее, хотя эти двое были ранее неразлучны; отец, в свои редкие визиты, предпочитал молчать даже за ужином, а если говорил, то о всяких мелочах, и на прямые вопросы не отвечал. Эспен боялась. Боялась, что отец затянул Эвана туда, куда и самому ему лезть не стоило, но, осознавая, что за столько лет своего отсутствия, их отношения уже не те, она не задавала ему прямых вопросов. Возможно, просто, боялась. Боялась, что она права. Боялась, что все даже хуже, чем она думала. Она тонула в своих домыслах, плохо ночами спала, а если и удавалось уснуть, то в поту просыпалась от тревоги, которую не в силах была побороть. Навязчивая мысль, что от нее что-то скрывают, только закрепилась в ее сознании, когда вернулась мама, необычайно молчаливая и отстраненная. Это не та семья, которая была у Эспен; не та семья, от которой она уезжала. Это пугало и причиняло боль.

[indent] Эспен юлит, когда говорит, что ничего не испытывает – ей интересно. Почти десять лет, как жизни их по разным дорогам пошли. И пускай она знала о его жизни довольно много, читала в газетах, в спортивных колонках, его имя периодически, испытывала смесь раздражения и гордости за него и никогда не жалела, что их пути разошлись. Они слишком разные, слишком друг на друга не похожи, и она всегда знала – им не по пути. И ей это нравилось. В Хогвартсе она жила только тем днем, когда он перестанет на ее пути возникать будто из ниоткуда, а после гнала из своей головы мысли, что скучает по его наглой морде. Будем честны, ее жизнь была довольно насыщенной, чтобы часто возвращаться мыслями в свое детство, но такие моменты возникали, когда она скучала по семье своей, и не виновата она, что все ее детство неотрывно связано и с семьей Флинтов, частью которой и был человек, который раздражал ее больше всех на свете. И наверное, если бы в их семье все было бы по прежнему, Эспен могла бы сказать свое твердое нет. Она могла бы поспорить или просто не явиться, но отношения, что были ей так дороги, сейчас держались на тонкой нити, и не в интересах Эспен было эту нить оборвать. Поэтому да, она согласилась. Позволила маме помочь ей с прической, нанесла макияж – не произвести впечатление ради, а лишь уважения из.

[indent] Эспен покорно берет горсть летучего пороха, называет адрес и через несколько мгновений оказывается в месте, где провела половину своего детства. Здесь даже пахнет так же, как тогда, и кажется, что ничего не изменилось с момента, когда она в последний раз переступала порог этого дома курсе на шестом. Только ей уже не семнадцать лет. К ней навстречу, будто из ниоткуда, спешит Агнес, уводя ее от остальных, расспрашивает про Америку, про ее путешествия и, конечно, мужчин. Эспен даже довольна – момент встречи с прошлым отсрочен, а она понимает, что, в действительности, не сильно готова к ней. Флинт всегда вызывал в ней кучу разнообразных эмоций, но эмоции – не то, что Эспен может себе позволить теперь. Эмоции остались в Америке, в ее скитаниях и приключениях, а в Англии сегодня эмоциям места не было. Это попросту лишнее. К сожалению Эспен, Агнес решает пройти в зал к остальным слишком быстро, и Розье и шагу не успевает ступить, как ее глаза встречаются с его глазами. К счастью, он не подходит, гостей приглашают к столу, и Эспен занимает место как можно дальше от него, так, чтобы даже не слышать голос, который ей был слишком знаком. Она чувствует себя глупо; чувствует себя не комфортно и ничего с этим поделать не может, украдкой бросая на него взгляды – ей все еще интересно, но, видит Мерлин, ей так не хочется интересоваться им.

[indent] Ужин проходит, на удивление, довольно быстро за чередой вежливых улыбок и коротких бесед. Эспен покидает стол одной из первых, извиняется перед Агнес, и, незаметно для остальных, выходит на веранду, желая просто побыть одной. Жадно вдыхает воздух, в котором улавливает запах дождя – она любит этот запах. Подходит к ступеням, ведущим в сад, в котором она бегала еще совсем девчонкой. Это поместье никогда не было ее, но она знала каждый сантиметр дома и его окрестностей, что было довольно странно: чувствовать себя дома в месте, которое никогда тебе домом не являлось. Воспоминания из детства яркими картинками проносились перед ее глазами, и, что странно, это не вызывало у нее раздражения, как обычно. Она даже улыбнулась, вспоминая, как Флинт разбил себе колено на этой лестнице, пытаясь догнать ее.

[indent] Медитативность момента нарушил голос, который был ей слишком знаком. Эспен резко развернулась на каблуках, и, вглядываясь в такое знакомое и одновременно не знакомое лицо, ответила: – Это от меня-то было некуда деться? Все было в точности наоборот, Флинт, и, как мы можем наблюдать, ничего не изменилось даже спустя сколько? Эспен показательно задумалась, – лет девять? Думала ты избавился от привычки меня везде преследовать, – она подходит к нему, выхватывает из его руки сигарету и затягивается, выдыхая дым ему прямо в лицо: – не думала, что чистокровные аристократы позволяют себе такие маггловские привычки, но тебе, даже, идет. Не отдавая ему сигарету, Эспен отходит обратно к ступеням: – прогуляемся? Она не дожидается ответа, спускается по ступеням и направляется вглубь сада, где они провели вместе слишком, по мнению Эспен, много времени. – Я слышала о твоей травме, сочувствую, Флинт, ты был… многообещающим спортсменом, жаль, что тебе пришлось уйти, – Эспен берет его под руку, уводя за собой еще дальше в сад, сама не понимая, зачем. Ей хотелось быть подальше от всех, она внезапно ощутила огромную усталость от светских бесед и приема, даже компания Флинта показалась ей лучше, чем вернуться туда. Она устала от притворства, от недоговорок, от лжи, а этот молодой уже мужчина, к ее сожалению, всегда был слишком честным. А это одна из главных черт, в которой Эспен Розье сейчас нуждалась.

[indent] [indent] Его пальцы до сих пор помнили шероховатость пергамента, какую-то теплоту, исходившую от бумаги и строчек, старательно выведенных пером — он тогда не знал, что от написанных слов будет веять настоящим могильным холодом, не знал, что это все изменит его жизнь — р а з р у ш и т  окончательно; его глаза до сих помнили это непонятное «Каллидус». Он никогда не слышал ни о чем подобном, его в жизни тайные общества не касались, но судьба, видимо, решила, что если кому и придется под несчастливой звездой родиться, то Северус Снейп вполне подойдёт. Там ведь какой-то бред был. Кто, кто бы поверил, что это правда?
Он голову поднял, оглядевшись по сторонам, ему дом нужный было необходимо как можно быстрее найти: ему казалось, что спину буквально прожигают чужие взгляды, казалось, что в мысли его кто-то пробраться пытается — с ума сходил-сходил-сходил, даже не успевая думать, почему же именно он, черт подери?

[indent] Северус не знал, где Лили Эванс — поттер — живет, никогда не пытался выяснить, потому что слишком боялся, что желание прийти к ней станет невыносимым, знал, что под дверьми ее может оказаться, что будет ей шептать, унижаясь, слова прощения, что не отпустит, пока она ему не скажет хоть ч т о - н и б у д ь: ты же точно так же виновата, Лили, ты же точно так же от меня отвернулась за секунду. Он знал это. Он себя знал. Поэтому все дома теперь были друга на друга похожи, и Снейп, как душа неприкаянная, блуждал от одного к другому, в окна заглядывал, на почтовые ящики смотрел, пытался найти то самое место, где теперь Лили с Джеймсом-мать его-Поттером свою семейную жизнь обустраивала. Он искал ее и боялся того, что может случиться: нет, ее весь этот идиотизм не должен коснуться. Она просто не может.

[indent] Она не может быть беременной. Ей всего-то двадцать, это же Лили, это его Лили — или когда-то она такой была, его подруга, которая учебу и успех превыше многого ставила, которая над вниманием молодых людей смеялась так заливисто, что Снейпу просто стыдно было на нее посмотреть как-то иначе, не по-дружески. Поэтому он всегда ее только провожал взглядом влюбленным. Ох, как бы ему хотелось не ошибиться.

пожалуйста, не подведи

[indent] Взглядом Северус наконец-то нужный дом нашел и к двери поспешил, не желая медлить ни секунды — иначе сбежит, потому что слишком страшно. Страшно ее реакцию увидеть, страшно взгляд опустить и понять, что ошибся: ее слишком долго не было в Академии, слишком долго для его Лили. Его сердце подводило, стучало, как бешеное, в горле колотилось буквально, и Снейп за дверной косяк ухватился, потому что в глазах потемнело, словно он уже все понял. Словно уже ошибся.
Он дважды кулак поднимал, чтобы постучать, дважды останавливался, и наконец не выдержал, зарычал, как зверь раненый — да сколько же можно, блять — и ударил несколько раз по двери, словно обезумел. Быстрее.

Быстрее, Лили.
Быстрее.

[indent] И дверь открылась. Северус в ее глазах пропал, как идиот, и тут же взгляд ниже опустил, потому что у него была цель, потому что у него надежды были, вера — и все

[indent]  [indent] Р   У   Х   Н   У   Л   О

[indent] у Лили Эванс — П О Т Т Е Р — живот уже настолько округлился, что ошибиться невозможно было — ублюдок ее успел обрюхатить. Успел. Успел, сукин сын, и он сам, он УСПЕЛ рассказать Лорду все, что о проклятом пророчестве знал. Успел ее под удар подставить, и теперь оставалось лишь всем известным богам молиться, чтобы не ее ребенок на исходе июля родился. Надеяться — или что-то делать.
Лишь бы спасти. Мерлин.
Лишь бы она жила.

[indent] — Какой месяц? — ни приветствия, ничего, и голос на тонах повышенных — от Северуса-то Снейпа, который никогда, никогда так самообладания не терял, который никогда своему шелестящему, спокойному баритону не изменял. Он Лили за руку взял, лишь бы не вырвалась, лишь бы его прочь не прогнала, и шагнул внутрь дома, приглашения даже не дождавшись. Ему не до приглашений было. Не до Джеймса Поттера. Не до ссоры их глупой даже с Лили на пятом курсе. Ему только ответы нужны были. — Когда?
Голос дрогнул, Снейп ее ответа ждал и бледнел с каждой секундой, хотя казалось, куда дальше, и казалось, что его сердцебиение слышно уже если не на весь Лондон, то на весь этот дом точно. Руку ее сильнее сжал, запястье неосознанно огладил, да скажи же ты уже хоть что-нибудь или толкни меня, но не молчи, не стой просто так, и от волнения уже едва ли не на пол осел.
[indent] Контролировать эмоции у него не получалось — только не рядом с Лили. Никогда. У него тогда, давно, это проклятое «грязнокровка» сорвалось с языка только из-за того, что она была рядом, что она его защитить пыталась, и что она, она, возможно, с Поттером заклинаниями его поделилась. У Северуса и теперь ничерта не получалось сдерживаться, он едва ли не накричал на нее, увидев этот живот.
— Когда ты родишь, Лили?

Куда же ты, куда ты так спешила, Лили?

Почему и м е н н о  ты?

[indent]  [indent] о делах он не забывает даже во время праздника – некогда ему о них забывать; о делах не только команды, но и британского филиала конфедерации, верховным магом которого он стал буквально месяц назад – бумажной волокитой, как красной нитью, пронизана вся его работа, а в бумагах он продолжает копаться, даже когда игроки весело доедают сладкий торт на первом этаже – нотт сидит на втором, позволяет себе выпить немного испанского хересного бренди из подарочной бутылки, наполняет стакан буквально на половину дюйма и ставит его на край стола рядом с кипой бумаг. водит пальцем по тексту и долго, продолжительно пьет по каплям крепкий напиток, водя пером по своим записям. высматривает в бумагах цифры, точные данные, сомнительные формулировки, чтобы подчеркнуть их и перепроверить всё, что ему не нравится – мало кому доверяет, кроме себя, а в последнее время и себе не верит. когда колиньи открывает дверь, он поднимает взгляд и следит за тем, как дверь закрывается и девушка опускается на гостевой стул. нотт смотрит, как она поправляет волосы и улавливает их запах, неожиданно для себя сравнивая её с адель: супруга нацепила бы на себя убогое платье, какое-нибудь желтое и песочное – цвет, который нотт терпеть не мог; набрызгалась бы паршивой туалетной водой, от которой начинает тошнить, и вела бы себя так, что тошнить от её вида бы и слов не прекращало. ивейн была совершенно другой – интересной, красивой, целеустремленной, и нотт не мог не заметить, что они с адель практически одного возраста, но такие разные. ивейн пробивала себе дорогу сама, а адель подкармливали всю жизнь, как домашний цветок, оберегали от всех невзгод и вырастили скучную серую мышь в желтом платье и цветком в волосах – воздушную дурочку, от вида которой тадеуса начинало тошнить. нет, он определенно не планирует спешить домой.

[indent]  [indent] - нет, этого мало, - отвечает тадеус, выдерживая паузу. – вы хорошо себя показали сегодня, правда, - добавляет он и вспоминает мимолетом, что наговорил игрокам: «плохо, очень  п л о х о», думая теперь, что не так плохи они были, как могли услышать из его уст. тадеус не привык себя жалеть и других – тоже, и относился к ним так же строго, как и к самому себе. нотту нужно, чтобы они делали «всё возможное» и делали всё невозможное, потому что если они хотят побеждать – они должны победить, в первую очередь, себя. переплюнуть самих себя. п р ы г н у т ь  в ы ш е,  ч е м   б ы л о  «д о». – но «сделать всё возможное» недостаточно. я знаю потенциал каждого из вас, он велик – именно поэтому в команде вы, а не кто-то другой. – нотт начинает о них в целом, о всей команде, пока не выделяет ивейн, но это  п о к а, - за последний сезон вы здорово поднялись в турнирной таблице, но вот какое дело: с тех пор, как я стал владельцем этой команды, существенно ваш состав не изменился – это будет, но позже. сейчас я присматриваюсь к каждому из вас, чтобы понять, кто из вас слабое звено. не пугайся, ивейн, ты точно не слабое звено, - нотт изображает легкую улыбку. а может и не изображает – по нему трудно понять. – чтобы и правда почувствовать вкус перемен, нам придется изменить состав. пока что главный кандидат на выбывание – эш, но с ним будет отдельный разговор. те, кто останутся, должны будут прыгнуть выше собственной головы, создать новую, усовершенствованную версию себя, должны будут победить сами себя, сделать всё  н е в о з м о ж н о е. только тогда мы начнем побеждать таких, как «гарпии»; большее количество игроков нашей команды будет попадать в состав национальной сборной; мы будем участвовать в большем количестве международных соревнований. сделать всё возможное – это значит остаться стоять на том уровне, на котором мы стоим сейчас, радоваться победам над «соколами» и довольствоваться малым. «татсхилл торнадос» должны стать теми, кто воспринимает победу над «соколами», как что-то само собой разумеющееся – перешагнули через них и забыли. «сенненские соколы», простите, но вообще ни о чем. они почти всегда брали «мышцами», мы же должны брать головой. – тадеус подносит палец к виску и дважды постукивает, внимательно глядя на колиньи, выдерживает паузу и продолжает. - а теперь поговорим конкретно о тебе, ивейн.

[indent]  [indent] нотт протягивает руку к бутылке испанского бренди и наполняет стакан – на этот раз больше. подносит его к губам и долго смотрит на девушку, выдерживая нервирующую паузу. когда понимает, что дальше ждать – почти жестоко, начинает. – я рад, что ты поняла свои ошибки на сегодняшней игре. на следующей тренировке я проверю, насколько правильно ты их поняла. – он растягивает губы в тонкой улыбке, глаза сверкают хмельными нотами, пусть он и не успел выпить больше необходимого, может быть, дело было вовсе не в бренди, - в игре (и в жизни) ты очень любишь эпатировать и, хочу отметить, что у тебя это великолепно получается. все мы, и я в том числе, поражены твоими неожиданными маневрами и провокационными выходками и не отрицай, что этого не было. – нотт улыбается, - ты красивая, интересная, смелая и это может стать твоим оружием, если ты будешь правильно им распоряжаться. игроки «татсхилл торнадос» не должны отвлекаться на тебя во время игры, ты должна отвлекать (раз уж тебе это нравится) наших соперников. я могу ошибаться, но причиной расхлябанного поведения эша может быть его в тебе заинтересованность, - тадеус отпивает немного бренди, - или твоя в нем.

[indent]  [indent] вообще-то, обсуждать личную жизнь подчиненных – дурной тон, но сейчас тадеусу было плевать на это. флирт эша и ивейн раздражал здоровую обстановку в команде и раздражал его лично. и если ловец которую игру подряд ведет себя разболтанно, потому что смотрит на хорошенькую загонщицу – то, черт возьми, эту проблему нужно решать. нотт молчит о том, что сам на неё смотрел почти всю игру.

[indent]  [indent] Эсме, когда глаза закрывает, сосредоточиться ни на чем не может, потому что Мэл щекой к ее плечу прижимается, и она лишь за его дыханием следит. Вдох / / Кэссиди большим пальцем по его лбу проводит ; выдох / / она пальцем обратно ведет, его сон оберегая и со своим договориться не успевая. У него, порой, брови хмуриться начинают, а она улыбается, потому что за окном уже давно за три ночи переваливает, и овечки заканчиваются — Эсме досчитывает до сто тридцать девятой, сбиваясь на следующей.
Она в его квартиру приходит из раза в раз, потому что в свою комнату возвращаться не хочет, потому что они уже, кажется, вместе живут. Разве что вслух не произносят, словно негласное обещание нарушить боятся / / Кэссиди так точно; у нее ведь другие планы были, она ведь совсем не за этим к нему в баре подсаживалась.

[indent]  [indent] Сквозь шторы, плотные, но не до конца завешенные, первые лучи солнца пробираются, когда Эсме на бок переворачивается, чтобы уткнуться ему в спину и замершую ногу подсунуть под Малкольма. Он обязательно вздрогнет, что-то в подушку проворчит и снова уснет, а она следом за ним — не в спокойные фантазии, а в очередные кошмары, из раза в раз повторяющиеся. Сегодня МакГонагалл обо всем узнает и палочку отбирает, чтобы в Визенгамот привести и посреди огромного зала в одиночестве оставить.
Он полное право на это имеет — она заслужила, она сама напросилась и на наказание, и на подобное отношение. Только Кэссиди понятия не имеет, как все исправить, потому что объясняться         у ж е         поздно, а пытаться убедить — бессмысленно. МакГонагалл к карьере относится, может, на первый взгляд не слишком заинтересовано, но у него каждое решение принимается после тщательного обдумывания. Эсме бы этому у него поучиться, но все, что она из их         о т н о ш е н и й         извлекает — это привычку в нем рядом.
В его пальцах на ее спине по утрам, в его недовольством стоне, когда она одеяло на себя перетягивает, в его постоянно переслащенном кофе / / Кэссиди бы этого испугаться, ей бы дверь за собой закрыть и никогда больше к ней не возвращаться, только впервые в жизни она себя чувствует на своем месте, и это ощущение терять не соглашается. Не после того, как МакГонагалл ей выпить предлагает, как выслушивает и о себе рассказывает; он ее постоянно сначала в плечо толкает, чтобы проверить — ударит в ответ или подвинется, чтобы сел рядом. Все чаще она сдвигается, от себя его не прогоняя, и тем самым все больше путается. Кэссиди верить людям не хочет, она от этих эмоций бежит, потому что считает, что обещать, значит, сразу подвергнуть сомнениям все, что было до этого сделано.
Если Мэл попросит правду сказать, она не сможет ему до конца открыться.
Если Мэл пообещает рядом всегда быть, она не сможет ему тем же ответить.

[float=right][/float] [indent]  [indent] Эсме секреты хранит, которые ему никогда не узнать, и именно эти тайны ее заставляют не отпускать его с постели, за руки цепляясь и мешая вставать.
— еще чуть-чуть, — хриплым голосом просит, ногами обхватывая и за плечо кусая, когда Мэл что-то сказать против пытается. За окном, кажется, уже снег идет, потому что минусовая температура пробирается и в комнату. Кэссиди недовольно ежится, в одеяле заворачиваясь, и так и встает, на кухню волочась по стене. Она просыпаться не любит, у нее не один час уходит на то, чтобы с мыслями собраться. И так всегда, и так каждый раз, когда она кофе варит, сливает первую попытку в раковину и за вторую принимается, ладонью некультурный зевок прикрывая.

[indent]  [indent] У них сегодня у обоих выходной: МакГонагалл говорит, что его родители ждут их к семи вечера, и Кэссиди на часы поглядывает с волнением. Они встречаются уже больше полутора лет, но еще ни разу не переступают эту неловкую черту. Она с чужими родителями никогда не знакомилась, оттого понятия не имеет, как себя вести. С волшебниками еле слова успевает в предложения сложить до того, как ее обрекают на звание недалекой, а что будет с отцом и матерью Малкольма? Эсме знает, что отец его — священник, поэтому шутит, что будет с ним библию обсуждать и стихи наизусть читать. В этом она по крайней мере разбирается и сможет разговор поддержать; а вот если Изабель про магию начнет вспоминать — возникнет проблема.
— может сделаем вид, что уехали спасать румынских детей? — Рождество — праздник семейный, но Кэссиди его избегает уже не первый год. С детства приученная к большим застольям она в них особое волшебство находит; точнее она о нем помнит, потому что во взрослой жизни повторить воспоминания не получается. Уайатт отказывается домой возвращаться, а отец, один взгляд на которого панику вызывает, с ним разговаривать отказывается. Эсме успевает привыкнуть, что ее Рождество теперь — это поздниу ужин и ранний автобус к себе домой. Но Мэл врывается с предложением, для него, кажется, это важным, и она до сих пор понять не может, зачем так все усложнять. Не то чтобы знакомство привнесет сложности, но определенно новые ожидания вызовет.

[indent]  [indent] Она подарок его отцу заворачивает в упаковочную бумагу, скотч на пальцы наклеивая, чтобы успеть все углы удержать. Кэссиди освещенные масла покупает несколько недель назад, когда мама упоминает, что к ним итальянский епископ приезжает со службой. Они в коробке красивой стоят в квартире и пыль на себе собирают, и Эсме даже неловко становится, что так относится к вещам, в которые и ее, и родители Мэла верят. Для матери его она выбирает последнее издание справочника по фантастическим тварям: достать автограф Скамандера не получается, и Кэссиди дополняет книгу билетом на ближайшее выступление зоолога.
У нее все уже сложенным в коридоре лежит, когда стук в дверь раздается. Она каждый раз боится, что сюда кто-то из знакомых придет и начнет о деле — том самом — с МакГонагаллом разговаривать. Кэссиди первее в коридор выбегает, ему дорогу преграждая / / в шутку все оборачивая, но просто пытаясь, если что, предотвратить грядущее.
[float=left][/float]Они когда только встречаться начинают, Эсме никогда первой не засыпает и спиной к нему не поворачивается. Она свою комнату держит под запретом, никогда Мэла к себе не приглашая. У них, словно отношения на стороне, потому что подпустить его близко, значит, еще больше себя риску подвергнуть. Кэссиди когда решается с МакГонагаллом сблизиться, чтобы со следа сбить, у нее план полностью выстроен. Правда потом они напиваются первый раз, второй, третий — она уже в его футболке, а его ремень лежит, забытый у нее на кресле.
— я быстрее, — в глазок смотрит и хмурится тут же, потому что глазами своим не верит, — мама? — дверь открывает, не давая родителям зайти вперед. Правда их это не останавливает, и они слишком громко для незваных гостей кричат: «сюрприз!». Эсме растеряно в объятия отца заключает, все еще на пороге стоя.

[indent]  [indent] Малкольм не должен с ними встречаться — слишком велик шанс, что так его дело сдвинется с мертвой точки. Именно поэтому она врет, что ее родители на Рождество уезжают в Уэльс, что у них другие планы, и они никак их поменять не могут. Она чересчур сильно отца сжимает, на площадку его заставляя отойти.
— что вы здесь делаете? — у нее нервно голос надламывается, потому что Эсме улыбнуться пытается, но вместо этого неловко стоит босыми ногами на половике.
— ты же говорила, что встречаешься с родителями парня, мы решили присоединиться, — отвечает мама, ее с места отодвигая и протискиваясь в квартиру. Кэссиди успевает только отца за локоть остановить: «погоди, вам нельзя». Правда на немой вопрос во взгляде она ответить блять тоже не может.

[indent]  [indent] Почему?
Потому что ты — доказательство.
[indent]  [indent] Потому что твоя дочь Статут секретности нарушила ради тебя.
[indent]  [indent] Потому что ее никто не просил, а она всех опасности подвергла.

[indent]  [indent] Эсме лицо в ладонях прячет, пытаясь до трех досчитать. У нее неприятный холод позвоночника касается, когда она слышит, что мать уже Мэла обнимает: «она не говорила? эсме!». Она оборачивается, взгляд МакГонагалла избегая.
— почему ты ему не рассказала, как нас зовут? вы же сколько уже вместе?
— мам.
— меня зовут урсула, — она руку Мэлу протягивает.
— мам, — повторяет Кэссиди, когда она уже МакГонагалла своих объятиях сжимает. Все-таки посмотреть на его удивленное лицо приходится. Правда лучше бы Эсме этого взгляда не видела и не знала. Она неосознанно отца за собой прячет, но удержать не может — он уже шаг в сторону Малкольма делает, чтобы руку для рукопожатия протянуть.

[indent]  [indent] — я не знала, что они приедут, — извиняется, плечами пожимая. Возможно, если о магии говорить не будут, то МакГонагалл ничего не заметит. Кэссиди палочку откладывает на кухонный стол, чтобы лишних вопросов не провоцировать. Отец, когда ее замечает, в лице сразу изменяется: «слышал, вы из семьи священника». Откуда ему это известно Эсме не знает, оттого удивленно сначала на него, а потом и на мать смотрит. Лишь потом замечает, что у них несколько пакетов еды и еще один с подарками.
Она понятия не имела, что родители могут быть         т а к и м и,         когда узнают, что у нее все-таки отношения — отношения ведь? — есть.
— надеемся, мы не сильно вам планы нарушили, — у матери хватает такта об этом упомянуть, — но мы подумали, что будет здорово познакомиться и с малкольмом, и с его родителями, раз уж для них ты покупала масла, — Эсме медленно выдыхает, сдаваясь. Полтора года, полтора чертовых года, прожить со страхом, что Мэл ее раскроет, чтобы на Рождество со своим отцом познакомить. Она пытается себя в руки взять, его в сторону отводит, в глаза заглядывая: — может, все-таки скажем, что у нас смена?

Регулус имеет право обижаться и задираться. Сириус никогда не был хорошим старшим братом, он в принципе не был хорошим братом. Он даже кузен не то чтобы сносный. Сын из него Блэка тоже получился какой-то неправильный. Он похвастаться только может крепкой дружбой, потому что друзья заменили всех, кого так с детства не хватало: родителей, братьев, сестер. Он в Джеймсе видит человека намного ближе, чем в Регулусе; в Лили узнает сестру родную, которую в Белле или Андромеде рассмотреть не может. Сириус из семьи сбегает, потому что другим себя почувствовать хочет. Но весь парадокс в том, что самим собой Блэк себя чувствует только будучи тем самым снобом, который по ошибке на Гриффиндор попадает. Ему нравится не вписываться в принятую всеми норму, и за это благодарить нужно ту же Вальбургу, у которой хватило ума его с детства воспитывать не_таким.

— Не чудо, старость, может? — он ухмыляется. У Регулуса вместо кожи иголки, вместо братских объятий кинжалы в карманах — Сириус горд. По-другому в мире не выжить: ты или с кем-то вместе проходишь этот путь, или никого к себе не подпускаешь. Сам Блэк по середине где-то балансирует. Ему иногда куда приятнее в одиночестве побыть, а бывают моменты, когда без друзей он бы не вытянул эту паршивую жизнь.
— Брат, я не хочу говорить о прошлом и не хочу оправдываться. Ты вырос достойным наследником рода Блэк, и этого уже должно быть достаточно, чтобы гордиться собой, — он его по плечу бьет, даже когда Регулус от него шарахается, как от прокаженного. Сириуса это забавляет — по-другому справляться со стрессом он не умеет, поэтому смеется.

Он, если честно, понятия не имеет, как уговорить брата обо всем рассказать. У него, у самого, секретов столько, что не всеми поделиться может. Орден Феникса сразу под запретом — Блэк еще жить планирует не один десяток лет. Если умрет, то под лучом какой-нибудь истерички. Про Аврорат, пожалуй, может поделиться информацией, но будет ли Регулусу интересно? Ведь он совсем о другом намекает, и Сириус на его предплечье смотрит. Интересно, каково это, когда Темный Лорд тебе ту самую метку ставит? Чешется ли потом, как после обычной татуировки, или все-таки просто душу отравляет темной магией? Сириусу хочется об этом поговорить: ведь он обвинять никогда не станет, но Регулусу, наверное, это банально неизвестно.

Были дни, когда они оставались вдвоем, когда носились по особняку, перепрыгивая через домовиков. Сириус был злым ребенком — он Рега бросал на улице, заставлял в дом пробираться через приоткрытое окно, смеялся, когда брат ранился. Ему за это, пожалуй, стыдно, и прошлого и правда не вернешь. Извинений будет недостаточно, но вряд ли Регулус согласится их выслушать. Слова Сириуса, как и любые чужие, стоят ровным счетом ничего, если не подкреплены никакими действиями. Блэка обдурить размышлениями практически невозможно, и он уверен, что брат точно такой же — слишком недоверчивый и замкнутый.

— Что ты хочешь, чтобы я сказал? — Сириус за стул удобнее ухватывается. Ему хочется Регулуса от верной смерти уберечь, он приходит его спасти и показать другую дорогу, ту, после которой не обрыв, а развилка очередная. Жизнь - это череда выборов, и Блэк, пожалуй, раньше всех остальных своих сестер и братьев узнает это.
— Я против Темного Лорда. Я против его политики. Грязнокровки не заслуживают смерти, они такие же, как и мы. У нас одного цвета кровь. Лили родилась в семье магглов, но тем не менее она сильнее меня в зельеварении, как это объяснить? — Блэк пожимает плечами. — Я понимаю, что ты не принимаешь этих мыслей, и это нормально. Но не нужно на себе крест ставить только лишь потому что один психопат так сказал. Ты меня никогда не слушал, почему ты слушаешь его? — Сириус не ожидает искренних братских разговоров, Регулус не пойдет на это — им не один год потребуется на то, чтобы научиться друг с другом разговаривать. Но если они оба захотят, то процесс начнется, они поймут, что между ними не стена, а просто пропасть, через которую можно и нужно проложить мост.

— Я пришел сюда, Регулус, чтобы сказать тебе, что выход есть всегда. Скорее всего ты уже с меткой, но я не буду проверять, иначе мне придется на тебя написать протокол, а аврор я такой же хреновый, как и старший брат, — Сириус не чурается ошибки свои признать, он лишь хочет, чтобы Регулус попытался / хотя бы блять попытался. Блэки перестают усилия прилагать несколько поколений до них. Они привыкают жить в роскоши, смена режима, значит, работа над собой, кто на такое согласится? Возможно, Альфард. Но не Орион, не Вальбурга. Сириус больше на дядю походит, он изменения с радостью встречает, потому что за ними обязательно придет улучшение.
— Если ты позволишь мне помочь, я тебе помогу. У меня есть связи, я дам тебе шанс на свободу, если ты доверишься мне, — шепчет он, склоняясь к брату, — у тебя может быть вся жизнь впереди. Ты столько еще не видел, закрывшись в этой чертовой комнате. Мать никуда не денется, отец всегда будет рядом. Ты должен думать о себе, а не о них. Тебе, — Блэк ему в грудь пальцем тычет, — лично тебе нравится то, чем тебе придется или приходится заниматься? — Блэк не любит ходить вокруг да около, он всегда говорит прямо, касается тем, от которых потом у самого болит не один день к ряду.

Он отодвигается от Регулуса, сигарету раскуривает, ногу на ногу закидывая. Затягивается, голову запрокидывая, чтобы у брата время было на обдумывание, чтобы он или послал его к чертям, или все-таки задумался о возможностях.

[float=left][/float]— Мы с тобой уже встречались, да? — не смотрит на него, когда вопрос задает, — Ты был под маской, верно? — Сириус наверняка сказать не может, потому что пожиратели смерти искривляют свой голос. Но что-то ему подсказывает, что недавно именно с Регулусом он лицом к лицу встречается. Смог бы брат его убить? Хочется верить, что нет. Ударить, избить — да, но не больше. У него самого рука бы не поднялась, она у него к нему тянется. Сириус помочь хочет, он понимает, что в одиночестве выбраться невозможно, что нужно с кем-то вместе это делать. Блэк в окружении друзей остается, а с кем Регулус? Он оглядывает комнату, но не находит никакого намека ни на девушку, ни на присутствие гостей в принципе. Мать под дверью все еще стоит — Сириус ее дыхание на шее своей чувствует, заводится от одной мысли, дымит в сторону выхода.

— Я хочу помочь тебе, — напоминает он, когда перехватывает разгневанный взгляд. Регулус не может быть хуже того же Джеймса или Ремуса. Сириус вообще к странной мысли приходит — нет плохих людей, есть только больные и чокнутые. Если бы кто-то Темному Лорду руку в свое время протянул, возможно, все по-другому бы сложилось. Альбус говорит, что он его совсем ребенком помнит, и Сириуса каждый раз подмывает спросить, почему старик не заметил изменения в подростке. Наверное, потому что другими был занят. Блэк тоже был друзьями занят, а не собственным братом, именно за это и расплачивается сейчас, когда вместо братского разговора пытается его на путь истины направить. Но чем дольше он курит, чем быстрее к фильтру подбирается, тем яснее осознает — ничего не выйдет.